Пена. Дамское счастье [сборник Литрес] - Эмиль Золя

на дне кастрюль вонючий осадок, так что служанка считала, что покупать его еще и невыгодно. В этот момент они услышали какой-то отдаленный глухой звук, как будто тяжело задрожал пол. Все три прислушались.

Берта с тревогой подняла голову.

– Что бы это могло быть? – спросила она.

– Наверное, хозяйка и та дама, в гостиной, – предположила Адель.

Проходя через гостиную, госпожа Жоссеран вздрогнула от неожиданности. Там одиноко сидела какая-то женщина.

– Как? Вы еще здесь? – воскликнула Элеонора, узнав мадам Дамбревиль, о которой успела уже позабыть.

Та не шелохнулась. Семейные ссоры, взрывы голосов и хлопанье дверей, казалось, едва коснулись ее, и она даже не обратила на них внимания. Она так и сидела, неподвижно, вперив взгляд в пустоту, погруженная в свою любовь и раздавленная ее неистовой силой. И все же мысль ее работала, советы матери Леона потрясли ее, подтолкнули к решению дорогой ценой купить остатки своего счастья.

– Да что же это! – резко продолжала госпожа Жоссеран. – Ведь не можете же вы, право, ночевать здесь… Сын написал мне, я уже его не жду.

И тут мадам Дамбревиль заговорила, во рту у нее пересохло от долгого молчания, так что казалось, будто она только проснулась:

– Я ухожу, извините… Передайте ему от моего имени, что я собралась с мыслями. Я согласна… Да, я подумаю еще, я, вероятно, выдам за него эту девочку, если уж так надо… Но это я, именно я отдаю ему Раймонду, и я хочу, чтобы он пришел просить ее руки у меня, у меня одной, понимаете? О, только пусть он вернется, пусть вернется!

Ее слова звучали страстно и умоляюще. Затем, понизив голос, с упорством женщины, которая, пожертвовав всем, цепляется за последнее, она добавила:

– Он женится на ней, но жить будет у нас… Иначе ничего не выйдет. Я предпочитаю совсем потерять его.

И мадам Дамбревиль поднялась. Госпожа Жоссеран вновь сделалась сама любезность. В прихожей она нашла слова утешения, пообещала нынче же вечером прислать к той своего сына покорным и нежным, заверяла, что он будет счастлив жить у тещи. Потом, захлопнув дверь за мадам Дамбревиль, она задумалась и с нежным состраданием прошептала:

– Бедный мальчик! Дорого же ему придется заплатить!

Но в этот самый миг и она услышала глухой шум, от которого задрожал пол. Ну и что это? Служанка надумала бить посуду? Окликая дочерей, она устремилась в столовую:

– Что случилось? Сахарница упала?

– Нет, мама… Мы не знаем.

Она стала озираться, ища Адель. И заметила, что та прислушивается, стоя возле дверей спальни.

– Что ты здесь делаешь? – крикнула она. – У тебя в кухне что-то с грохотом валится, а ты подглядываешь за хозяином. Да-да, все начинается с чернослива. А заканчивается-то совсем другим. Мне уже давно не нравятся твои повадки, и от тебя пахнет мужчиной, милочка…

Служанка, выпучив глаза, посмотрела на госпожу и перебила ее:

– Это совсем другое… Мне кажется, там хозяин упал.

– Боже мой, она права, – побледнев, воскликнула Берта, – и правда, было похоже, будто кто-то упал.

Они ворвались в спальню. Возле кровати на полу лежал Жоссеран; падая, он ударился головой о стул, из его правого уха стекала тонкая струйка крови. Окружив старика, жена, обе дочери и служанка всматривались в него. Плакала только Берта, которая все никак не могла успокоиться после материнской оплеухи, – ее вновь обуревали рыдания. Когда женщины собрались вчетвером поднять его, чтобы уложить на кровать, они услышали, как он прошептал:

– Все кончено… Они убили меня.

XVII

Прошло несколько месяцев. Наступила весна. На улице Шуазель обсуждали грядущий брак Октава и госпожи Эдуэн.

Впрочем, события разворачивались не так быстро. В «Дамском Счастье» Октав снова занял свое место, и положение его с каждым днем все упрочивалось. После кончины мужа госпоже Эдуэн не удавалось справляться одной со всеми навалившимися на нее делами. От дядюшки, прикованного ревматизмом к инвалидному креслу старика Делёза, не было никакого проку. Поэтому как-то естественно сложилось, что обуреваемый жаждой активной деятельности энергичный молодой человек за короткое время стал играть в торговом доме решающую роль. Его по-прежнему бесили воспоминания о нелепой связи с Бертой, поэтому он больше не намеревался использовать женщин для преуспеяния и даже побаивался их. Он полагал, что лучше без спешки сделаться компаньоном госпожи Эдуэн, а уж потом всерьез взяться за дело. К тому же он еще помнил прошлое смехотворное поражение, а потому относился к ней как к мужчине, чего она и сама желала.

Теперь они очень сблизились. И часами сидели, запершись в небольшом кабинете в глубине магазина. Некогда, поклявшись самому себе, что соблазнит госпожу Эдуэн, Октав разработал свою тактику, которой следовал, опираясь на страсть хозяйки к торговле; слегка касаясь губами ее шеи, он нашептывал ей на ушко соблазнительные цифры и дожидался крупной выручки, чтобы воспользоваться благостным состоянием госпожи Эдуэн. Теперь же он был просто занятым своим делом и чуждым всякой расчетливости честным сотрудником. Октав даже больше не испытывал к ней желания, хотя еще помнил ее легкий трепет, который он ощутил, когда, прильнув к его груди, она вальсировала с ним на свадьбе Берты. Возможно, тогда она любила его. И все же лучше было сохранять нынешние отношения, потому что, как справедливо говаривала госпожа Эдуэн, торговый дом требует строгого порядка, и было бы глупо искать в нем того, что с утра до вечера отвлекало бы их от дела.

Проверив приходные книги и обсудив заказы, они частенько засиживались вместе за узкой конторкой. И тогда Октав заговаривал о своих мечтах, касающихся расширения предприятия. Он уже побеседовал с владельцем соседнего магазина, и тот ответил, что охотно продал бы свои помещения. Они могли бы расстаться с хозяином мастерской игрушек и торговцем зонтами и устроить отдел шелков. Госпожа Эдуэн слушала внимательно, но пока не решалась испытывать судьбу. Однако коммерческие способности Октава вызывали у нее явную симпатию, тем более что под обходительностью учтивого продавца она замечала свойственные ей самой силу воли, деловую сметку и крепкую практическую хватку. Вдобавок он проявлял так недостававшие ей воодушевление и отвагу, и это волновало ее. Октав подходил к коммерции с фантазией, а только это могло нарушить покой госпожи Эдуэн. Он становился ее властелином.

И вот наконец как-то вечером, когда под жарким пламенем газового рожка они сидели рядом перед стопками счетов, она задумчиво промолвила:

– Господин Октав, я поговорила с дядюшкой. Он согласен, мы купим этот магазин. Только вот…

– Стало быть, Вабры разорены!

Она улыбнулась и укоризненно прошептала:

– Стало быть, вы их ненавидите? Это нехорошо, вам меньше других следовало бы желать им зла.

Прежде она никогда не заговаривала с ним о его связи с Бертой. От этого неожиданного намека Октав сильно смутился, сам не зная почему. Он покраснел и попытался неловко объясниться с ней.

– Нет-нет, это меня не касается, – по-прежнему улыбаясь, очень спокойно продолжала она. – Простите, у меня само вырвалось, я дала себе слово никогда не расспрашивать вас об этом… Вы молоды. И если женщины неравнодушны к вам, тем хуже для них, не так ли? Это дело мужей – присматривать за своими женами, если те сами не могут удержаться.

Едва Октав понял, что она не сердится, ему сразу полегчало. Его частенько одолевали опасения, что, узнав о его прошлой связи, она к нему охладеет.

– Вы меня перебили, господин Октав, – снова серьезно заговорила госпожа Эдуэн. – Я собиралась добавить, что, коли уж я куплю соседний магазин и тем самым вдвое увеличу свою торговлю, одной мне не справиться… Я буду вынуждена снова выйти замуж.

Октав был обескуражен. Как! Она уже присмотрела мужа, а он ничего не знал! Молодой человек тотчас ощутил всю неприятность своего положения.

– Дядюшка мне так и сказал, – продолжала она. – О, пока никакой спешки нет. Я ношу траур всего восемь месяцев, надо дождаться осени. Однако в коммерческих делах следует не прислушиваться к своему сердцу, а думать